Ах! Он все-таки вернулся. Вчера вечером. Мой Саксофонист. Кареглазый высокий брюнет с задорной искоркой в глазах. Обычно веселый и улыбчивый, он был серьезен необычайно. Пришел в темноте, без стука, достал из чехла сакс и начал играть. Зажглась рампа.
Скромняга, очкарик и душка Пианист сразу повеселел - перешел с меланхоли-блюз, от которого веяло насквозь одиночеством и унынием, на смелый импровизационный джаз. Не меняя тональности, не отрываясь от клавиатуры, не оглядываясь даже - он по такому родному звуку тенор-сакса узнал, кто пришел, и был этому человеку несказанно рад.
Пианисту, бедняжке, ведь было скучно в этом вынужденном уединении. Ему уже порядком надоела классика, если сказать честно - но что поделать, раз хозяйка велит, надо играть. Назло ей он в перерывах играл Ганона, нарочно громко начиная с Первого Упражнения, пропуская Шестое и задерживаясь на Восьмом. Играя, Пианист наверняка думал: "Гадина! Распустила оркестр, дура озабоченная!" Но он хозяйку, признаться, по-своему понимал. С тихим вздохом вспоминая одного веселого, улыбчивого брюнета...
Они играли вдвоем весь вечер и всю ночь, и это было хорошо. К ним присоединился Перкуссии, но он сидел за своей ударной установкой в полной темноте и никому не мешал. Впрочем, как обычно - никто из оркестрантов, по правде говоря, даже не знал, как он выглядит. Это было его требование к хозяйке - никаких софитов, юпитеров и рамп, во время соло в том числе. Перкуссии незаметно приходил и уходил, работал преимущественно во второй половине дня и вообще был "на своей волне".
Их все равно было двое. Пианист радовался. Он думал: "Сакс пришел. Ни г-жа Сотийе, ни Вилли - хотя они оба смотрятся со мной отлично. Именно Сакс." И от этих мыслей ему становилось тепло.
А Саксофонист думал: "Мы отличная команда". И продолжал играть. Он заметно повеселел.
Это было как заниматься любовью - то один брал верх, то другой. И оба парили где-то высоко-высоко над Залом. Пока хозяйка засыпала...